Наутро жара такая, что растворились запахи трав. Пахнет одним солнцем, ничто не подмешано. Но я не иду на улицу. Сижу на восьмой ступеньке, той самой, что уже пол. Смотрю на паутину в высоком углу.
Ищу свое имя.
На улице стук.
− Что ты делаешь с сундуком?
− Я его собираю. Рассыпался.
Сундук живет в пристройке, хранит в себе ветки для растопки печи. Видно, и сам захотел в печь, так нет, пожалуйте в строй.
Зной. Из тени смотрю за реку. Нет Старца.
У имен, как у одежд, есть свои истории. Мое имя – о распятии, о том, что распахнутого не скрыть. Раскиданное оно, простертое, приговоренное. Такое имя – долгий крик. А по центру оно словно прибитое.
Распятия, видно, тоже бывают разные.
− А креста-то не носишь, − вчера в храме мне женщина говорит. – Что ж нет на тебе креста?
Нет на мне креста. Во мне крест.
Вчера вдоль дороги, смотрю, мужик молодой раздетый бежит, кровь свою перегнать старается. А чуть дальше старушка идет – в платочке, в кофточке. Кровь у нее уже и не движется, еле ползет, почти дошла. А старушка вовсе не печалится: пожила и ладно. Как кровь дойдет, так и Бог простит.
Мне бы имя прикрытое, чтоб хоть в нем передышку найти. Назвала бы мать, как хотела, Марфой, так я б не стыдилась. Назвал бы отец, как хотел, Жизнью, так я б не боялась. А так живу, руки не поднять, любую стрелу встречаю сердцем. Раньше были такие подушки для игл, их прикрепляли к гвоздику. Висит на гвозде сердечко. Все иголками усыпано.
И хорошо. Все использовать по назначению правильно.
Благодатный край, жарко, даже птицы примолкли. Как назвали, так и живу, как хотели, так и думаю.
− Принеси мне клюквенный сок?
Принес. Выпила.
Как ты красиво плетешь, паук, просто мастерски. Сколько я встречала таких паутин − крепко держится, не сметает никто, всяк побаивается. Вот и мы нашей паутины не трогаем. Не из страха, а из сочувствия.
− Здравствуйте! Можно нам к вам за яблоками?
Бегут мальчишки, корзинку тянут. Яблоки крупные, чуть вязкие, у каждого красный матовый бок.
− А вы почему не едите яблоки?
− Разве ж нам съесть столько-то? Вот и приглашаем помощников.
− А у нас еще друзья есть!
− Зовите всех.
Полный двор детей, все по яблоки. Яблони две всего у нас, обе старые. Росли рядом, а судьбы разные. Одна расщепилась стволом, ветви к земле прилегли, не яблоня – шатер. Вот на ней как раз яблоки красные, сладкие. Вторая с крепким стволом, одичалая. Стоит, другой не чета, красуется. Только плоды у нее горькие, ни на что не пригодные.
Киваю. Я в жизни такое видела.
Дети рядом собирают красные яблоки, а зелеными горькими друг в друга кидаются. Смеются и катаются по земле вместе с яблоками.
Имени не нашла. Раз так, слушаю свою кровь. Идет не спеша.
Река на зной не сетует, течет себе, нежится. Отогревается. Она – сама красота: манящая и каверзная, опасная и неизвестная. Говорят, жизней она унесла, что ни век – свой счет.
Плыву неторопливо. Вода у берега чуть не горячая, а дальше, вглубь – разная. То теплом обдаст бока, то холодом, а то льдом, словно я в проруби.
Да вот еще водоросли. Будто кто-то со дна реки вдруг обнимет тебя, схватит за ногу, оплетет, потянет вниз. Но чем дальше плывешь, тем волшебней она, красота.
Берега местами пологие, а кое-где обрывистые. И деревья с обрывов растут, припадая к реке. Тянутся над водой березы, долгие, как навесные мосты. Только вот каждый мост такой ведет в никуда. А вон та осина с красной верхушкой склоняться даже не думала. Над гибкими деревьями стоит надзирателем.
− У нас к тому берегу столько машин приезжает с туристами! Только вот разбросают все, намусорят, ничего не приберут после себя. Это что за люди-то выросли!
Старушка стоит, рот поджат, руки на груди как узлом завязаны. Перед ней другая, приезжая.
− Ничего, поменяются со временем. А вы в церковь-то ходите?
− Нет, они уж не поменяются. А мы молиться и не обучены.
− Если матери не собирают, детям что остается? Разбрасывать.
Шутит со мной река, морочит ясным днем. Пугает ледяными потоками − невидимыми, глубинными, а потом ласкает теплом поверхностным. Небо над ней молочное, на другом берегу − марево.
− Дети наши-то уж в церковь пошли.
− Значит, их дети и соберут разбросанное.
− Выходит, после нас все?
− Выходит, это главное.
Плыву вдоль берега, голоса летят, а я смотрю в непрозрачную воду. Бывает краса далекая, только вблизи не то. Или обманная, или опасная. Но бывает другая, животворящая.
А по берегу расцветают лилии. Тянутся из глубины, поднимаются над водой чашечками и небу медленно раскрываются.
Растет красота будущая.
Прав был молодой иеромонах, есть у меня друзья. Поделилась с ними радостью, и они ее причаститься хотят. Поеду в городок, к тому ящику денежному, которого у нас и быть не должно, а вот на тебе.
Муж занят с утра, и правда, скоро отъезд. Еду в машине одна, отвыкла, побаиваюсь. Но вот полчаса всего − и освоилась. Как быстро вершатся наши переключения.
Туда и обратно − вот он, храм. Перед ним – доски новые, пленкой прикрыты, а сверху камнями придавлены. Идет иеромонах, издалека завидела, кланяюсь.
Заходим в храм, все отдаю. Передаю прошения. В храме тихо, он весь сейчас под бывшей колокольней, ему бы расшириться. Впрочем, тут и так благодать, пару лет назад ничего еще не было.
− Я хочу вашим друзьям икону подарить, − говорит батюшка, − чтобы их прошение исполнилось.
И мне выносит такую икону, что я смотрю, и даже ноги подкашиваются.
− Такая щедрость, батюшка!
− Вы и ваши друзья, если молитва вам нужна, звоните мне и днем и ночью, только если служу, не отвечу, так перезвоню потом, и буду молиться о вас.
Еду домой и думаю: сила неба в этом обещании.
Приехала, смотрю, жара всех по домам разогнала, даже синь, и ту выбелила. И вдруг звонок − звонит батюшка.
− Вам-то я забыл передать подарочек!
− Да мы и без того в благодати все!
− А что, если я заеду вечером?
− Так, может быть, и поужинаем?
Сижу на восьмой ступеньке, смотрюсь в небо сквозь прорехи крыши и радуюсь как-то вширь, словно землю руками обняла. Думаю, лицо у меня наверно сейчас глуповатое.
Улыбается муж, наряжается дом. К ужину к нам пожалует батюшка.
− Вечер добрый, соседи, пойдете ли за росой?
− А что это вдруг?
− Это день такой, день великих целебных рос. В этот день роса для глаз полезная.
Небо сегодня дивное, лазоревое. Ему не разыграться, не расписаться картинами заката − ушли облака, вот и поблескивает небо красками затейливо, едва проводив солнце. Розовая полоса прозрачна, за ней лазурь, кажется, будто весь горизонт состоит из прозрачных воздушных шаров, которые парят медленно, лениво сталкиваются и скатываются вниз или взлетают, как в детской игре.
У соседей пропал пес, похожий на пуделя белого цвета. Бегают, зовут, в малое село собираются. Вдруг подружку нашел?
− Тогда бесполезно звать кобеля,− соседка сокрушается и тут же снова выкликает свою собаку.
Часа два ищут, потом стихают. Кто-то сказал, мол, искать не надо, как ушел, так и вернется.
Думаю: иные и людей так не ищут, и правда – ушел и ушел. Кто смирился, а кто не испугался еще. Вот и бездействуют.
− Сегодня выше сорока жара была.
− Ненадолго.
− Сказали?
− А что говорить. На пороге август.
И правда, скоро август. Да и отпуск наш на исходе. Сегодняшний вечер, завтра день − пора и честь знать.
Приготовила угощенье, стол накрыла, украсила.
Полулежа покачиваюсь на качелях, любуюсь на лазоревые небесные шары, жара еще днем над рекой их надула в воздухе, и в них отражаются и лес, и сама река, как будто в небо опрокинулся мир. Сейчас шары немного поблекли, но еще ярки, разве что приспустились слегка, приблизились к земле. Жара катит их над дальним лесом, сжимает, вытягивает слегка. А если голову наклонить вбок, то и вовсе картина чудесная. Небесные шары тогда от солнца розовые и словно плывут на меня. И я в них.
Последние несколько дней пастух гонял стадо другой дорогой. Тут поле все отдало, обновиться ему надо, значит, пора стаду на новый выгон. И вот я в закат смотрю, а внутри желтой травы, у корней, зеленеет. Так бывает у женщин с крашеными волосами, когда отрастают природные.
А вон священник полем движется, подрясник летит, шаги иеромонаха широки, но медленны. И мы идем к воротам – встречать.
Священник к нам, а соседи к изгородям. Но мы прошли в дом. Осмотрелся он, молитву свершил, сели трапезничать.
О чем говорим, о том говорим, а я слушаю и думаю. О его судьбе, о его матери, о своих сыновьях. О сельском приходе, о женщинах-молитвенницах, о мужиках местных, которых середина от себя к краям отбрасывает.
− В окопах неверующих нет, − говорит мужу батюшка. – В атаку любой идет, крестясь.
Вот, думаю, чего мужики хотят. Им войну подавай. Неужто мужикам русским так страшен мир, как их бабам война?
Я ему на тарелку подкладываю.
− Без царя нам никак, − кивает своим словам батюшка.
Никому нельзя, даже если кто-то так не думает.
Кот оставил затею бояться гостя и муху поймал.
− Ну и зверь у вас, целая рысь! Тяжелый на вид, а вон как прыгает.
Правда твоя, думаю. Не одно то взлетает, что легкое. И как-то там сейчас травница?
− Новые-то ставят вон какие памятники. А из-под большой могильной плиты как вылезешь?
Иной раз и в жизни придавит чем-то, что и впрямь не подняться никак.
− Это не люди его не хоронят, его земля не берет.
Что ж, если он так верует. Мужчины говорят, я помалкиваю.
А на улице соседи прогуливаются. В окошки заглядывают. Я тоже смотрю в окно. В небе как будто бы мыльные пузыри один за другим взялись лопаться. Занавеска задвигалась в первый раз за пять дней. Потянуло свежестью.
− Неделя всего − и Илья-пророк, − говорит батюшка. –На два часа сократится день. Скоро лету конец.
А может, еще погреемся.
− Смотрите, у ваших ворот белый пес. Ну а мне пора. Благослови, Бог, и дом, и трапезу.
Выходим, идем по траве, а ему кричат:
− А к нам не заглянете, батюшка?
− Сегодня поздно, разве что завтра.
− Мы вас будем ждать!
Священник в деревню пришел. Трава в целебной росе.
Здесь окончание: