Анна Ильинична (anna_gaikalova) wrote,
Анна Ильинична
anna_gaikalova

Category:

Нам легко слушать небо - 9

Предыдущие записи здесь, читать снизу вверх.

Нужно, думаю, узнать, чем эта история кончилась.
− Так что было-то?

− Вроде Старец себе гроб заказал, а гробовщику велел больше не запасать, колотить только по вызову. Ну а тот, говорят, не послушался, стал опять молотком стучать. Оступился однажды, когда гроб сбивал, да в него и упал. Ушибся, говорили, не смог выбраться. А тут и ливни пошли, вода поднялась, все как раз по домам попрятались. И поплыл гробовщик в своем новом гробу. Говорят, так и сгинул он.
Это что за история, думаю. И спрашиваю:
− Как в деревне считают, за что?
− Чтоб не наводил на людей мысли смертные без намеренья.
− Но ведь говорят, что надо помнить о смерти и жить со страхом.
− С божьим страхом, а не с тоской грядущей земли. Если каждый день новый гроб встречать, поневоле примеришься. Так вроде этот страх неправильный.
− А святые старцы в гробах спали и ничего. Что неправильного?
− Простые люди святым не чета. Слабы и боязливы. От них того усердия и не требуется. Что святому благодать, простой враз на грех перевернет.
− А где стоял дом гробовщика?
− На том месте, где дом к забору плывет. Говорили ему: «Не бери того куска».
− Ну, если так, дом спустился бы и с горочки.
− Старец он не любил карать. Только если напросишься. Если б его гробовщик послушался, то везде бы дожди выпали, а его бы надела не тронули.
Сказала так и пошла себе.
Стою, гадаю. Может, правильно. Не кличь беду, не пугай народ без толку.


Утром небо ясное, ни облачка. Думаем, можно позагорать или хоть подышать телом. Но нет, часу не прошло, набежали тучи.
В доме не стало теплей, решаем рискнуть и опробовать печь: может, все же жива?
Печь после долгого перерыва – дело мужское. Только вот кочерга ушла, была-была, а хватились − нет.
− Да она у мангала!
Печка стонет, тяжело дышит, еле жива. Разбудили старую, не дадут помереть. То и дело открывается дверца топки, непривычные к огню и дыму в доме собачка и кот боязливо топчутся у двери. Впрочем, собачку утешают, тут же берут на руки, но она и там дрожит.
Неужели мы сможем согреться? И смеемся, ежимся.
− Эх, хорошо бы борща с утра. И хлеба с салом. Вот тепло внутри и продержалось бы.
− Доели борщ.
Старые, полупустые дрова летят в кирпичную утробу. Ни запаха, ни треска. Ни срока. Молодое дерево, умирая, куражится и бравирует: что для юности смерть? А старое все трагично, оно обращается в прах тихо, ничего не дает, кроме шепота старых дум да скудного тепла.
Окна дома закрыты, припоздавшее солнце наконец прорвалось, размахалось лучами на тучи, и те расползлись, зависли над мощной рекой. Порыкивают, но ни с места.
Если будет жара, все равно хорошо: дом подсохнет.
Трясогузки носятся в траве, если и поднимаются, то только до крыши. А ласточки высоко – зря обещали дождь.
Отчего-то сохнет красавица-береза. Что с тобой, спрашиваю ее. Говорит: «Зря вы тут выкопали колодец, отняли от корней воду».
Разве люди сделали бы многое, если б заранее знали?


Выхожу из дома и окликаю:
− Дочь!
Обернулись четыре. Все смеются. Пора готовить обед, мужчины на улице чинят крышу. Конек покосился, тянут из сарая большую стремянку. Такую длинную вытянули, а хвост все внутри.
Молодые женщины в доме, смотрю на мужчин. Старший внизу отдает команды, кто помладше, поднялся наверх. Качается непомерной длины стремянка, друг за другом по ней вверх крадутся.
Лучше не видеть.
Обед должен быть большим, много народу.
− Я не могу на это смотреть! Когда твой муж или брат на такой крыше, это страшно! – в голосе дочери возмущение и тревога. Страх у нее скорее в уме, чем в сердце, жители города не очень умеют бояться таких вещей. А тут – мужчины лезут на крышу, значит, время кричать.
− Иди чистить картошку. И оставь мужчинам заниматься мужским.
− Но они могут упасть!
− Могут. Хочешь, пойди, отзови. Попроси пол помыть – не опасно. Только не жалуйся потом, что мужиков не осталось.
− Представляю, как они вымоют пол!
− Точно. Пол мыть не стоит, это мы можем лучше. И крышу чинить не стоит. Опасно. Но что им тогда остается делать? Вымрут.
Ворчит, уходит.
Мужчины конек подправили, вернулось к обеду их столько же, а мужского пришло вдвойне. Так и держится их сила за столом, значительная, как победа. Встречаем их заботой и кротостью.
Если пойдет дождь, теперь над печкой не будет капели.
Но пока солнце.


На реке огромные баржи моют песок. Что ни вечер – гул, словно вдалеке улей. Это уютно, звук теплый и работящий. А значит, надежный. Стоим, слушаем.
Вдруг:
− Смотрите, смотрите, к ней сын вернулся!
− Не к добру это, ох не к добру…
Она – древняя уже, говорят, даже Старца живьем видывала. У нее в палисаднике сахарная яблонька растет, этими яблочками она каждый год всех деревенских ребятишек угощает, даже сельские забегают к ней, ни у кого в округе таких яблочек нет. Хоть и старая яблоня, все плодоносит. А хотели привить от нее веточку, так нет, не прижилась: сюда приходите за угощением.
Хозяйка яблони родила когда-то двоих детей, сына и дочь, мужа похоронила рано. Дочь осталась при ней, выросла, сама замуж вышла, тоже двоих родила, потом переехала в город, часто мать навещает. А сын подался в Сибирь, вроде к родне. Не звонил, не писал. Первые лет десять-пятнадцать от родни приходили вести. Пьет, писали, работает, но не всегда, чаще так бродит. А потом не стало родни. И не стало известий.
Ее спрашивают, тоскует ли. И что с того, что прошло сорок лет, ведь сын. Она смотрит перед собой тихо, ни бровями, ни щеками не дрогнет, отвечает, мол, нет. Отболело.
Так яблонька все плодоносила. Подросли у хозяйки внуки, правнуки. Звали ее в город, не соглашалась, я лучше тут. Сама. Зимой снег разметет, тропинку к соседке наладит, все не одна. И так год за годом. А летом детки к ней, и она их яблочками угощать.
И вдруг клич: идет! Как пить дать он, вылитый муж ее, давным-давно умерший. Разве что не такой справный, каким тот помнится, а помятый, кое-где порванный. Сам старый уже. Идет с пустыми руками, ничего при себе. И прямо к дому.
Успели, забежали, только не сказали ничего. Стоят на пороге, руками отмахнули, смотрят, моргают. Как в войну. А на окошке снаружи птенец салатовый сидит, совсем недавний, клюв желтый. Что за птаха, бог знает. Спугнули, он взлетел и сразу под крышу.
Она взглянула на них, побледнела. Поднялась, через сени вышла. Встала у двери, перед собой смотрит, мало что видит.
Подходит. Остановился поодаль, как не признал. Посмотрел, помялся, на людей глянул. Те кивают: она, она. Тогда кашлянул и зовет:
− Мать. Я это…
Она одну руку к груди поднесла, сгребла в горсть фартук. Другой рукой за собой пошарила. И сползла на крыльцо, завалилась набок. Люди поодаль, подхватить не успели. А подхватили бы, что с того.
Горе, конечно, – не обняла. Но радость – дождалась.
А в палисаднике яблонька яблоками светится. Сахарными.


Здесь продолжение
Tags: #яостаюсьдома, Марфа, Нам легко слушать небо
Subscribe

Comments for this post were disabled by the author