Шесть часов дороги машиной, несколько минут отрешенного смотрения на разбитые окна чердака, через которые снуют изящные ласточки, вид перекошенных стен дома, что все еще держится ради своих нерадивых хозяев… И вот уже какая-то особенная тишина снисходит в душу. И тут же, еще не вступив за порог, я ловлю свои случайные мысли: а может быть, мне не только июль провести тут, может, захватить август?
А ведь только вчера в эту разруху не хотела ехать.
Но так часто бывает, что, вынужденная подчиниться, я вдруг обретаю радость.
Осмотрев цветущую кремовыми венчиками огромную липу, вхожу в первую дверь. Она на уровне земли, а за ней лестница вверх. Сруб дома поднят. Как на сваях, он стоит на шести валунах, подальше от сырости здешней земли.
Дверь с улицы – из тонких досок, вторая, что выше, покрепче, а главная, через сени, ведет в комнату с печкой. Она обложена ватой и обита тряпьем для тепла. От прежних хозяев осталась черная икона, что темнеет над дверью, и ее уже не отчистить. Мы было сначала пытались, но решили, что лучше оставить как есть. Уж очень она хрупка, страшно испортить.
Сразу улавливаю здешние ритмы. Неожиданно я начинаю даже думать стихами, и сейчас они словно постучались изнутри, но отступили. Все равно придут, тогда можно их записывать, а можно просто говорить ими. Или ими думать.
Вот так оно и будет перетекать, словно пряжа из руки в руку, словно радужная игрушечная пружинка малыша, словно содержимое песочных часов – размеренных, но скоротечных. Перестраиваюсь послушно, уже и думаю иначе. О том же, но на другой мотив.
Гигантских размеров паук невозмутимо покачивается перед входом: откуда вы, незваные? В свой мир я не приглашал.
Но мы идем мимо, муж тащит огромные пакеты с поклажей, а мои поноски не крупнее пуделиных – я по этим разломанным ступеням даже с пустыми руками поднимаюсь осторожничая, словно таясь. Уж очень все хлипкое, хрупкое, как истонченные косточки кого-то, отдавшего Богу душу столетия назад.
Этот дом – прикосновение к бывшему, которое уже почти неосязаемо, но почему-то продолжает жить и посылать свои вести тем, кто дерзнет побыть рядом, прикоснуться, припасть.
Вот оно, нутро дома. Снимаем с рук главную поклажу ― огромного городского кота, и он немедленно вспоминает свое прошлогоднее блаженство. Породистый хвост вздымается опахалом, и новый пуховый обитатель в один прыжок преодолевает то самое пространство, где я, не имея удали бродить по местным просторам, буду медленно кружить весь следующий месяц. Боевой клич домашнего любимца звучит как «муррра − ваша жизнь», да так в городе и переводится, но тут, несомненно, исполняется иначе.
«Мирррр, − воркует кот. Он и так размером с двух крупных котов, а тут еще больше увеличивается, растет на глазах, пропуская врачующий воздух деревни через каждую шерстинку. − Мирррр вам, веррррные мои слуги. Вы сумели угодить своему властелину!»
Непостижимо, отчего ему, не ведающему свободы, так нравится здешняя жизнь.
Комната загромождена нашим скарбом, мы выходим на улицу и вдыхаем аромат вечерней липы и густой запах молока, наплывающий плотными волнами со стороны фермы.
И как будто бы не было ни печали, ни лени трогаться с места. Очарованный край забирает внимание, обращает к себе и веру, и душу, и сердце.
Но надо разбирать вещи.
Возвращаемся в дом, я слушаю, как скрипят ступени, каждая что-то рассказывает, у каждой свой голос.
− Ах, некоторые вовсе не против, чтобы по ним походили ногами, − смущается первая.
− Разве это тяжесть, ощутить чье-то тело, если ты изнемогаешь от одиночества? – размышляет вторая.
− Я еще крепка, мой голос самый звонкий, но и самый глубокий, − кокетничает третья.
− Нас скоро сожгут? – тревожно бьет чечетку четвертая.
− Я помню руки огня, не бойся, это вовсе не страшно, − утешает ее пятая и добавляет: − Да и не так уж скоро, видишь, они снова приехали жить.
− Кроме огня есть и другие обращения, и мы перейдем своими путями во что-то новое, что сейчас от нас скрыто, − немного нудно философствует шестая.
− Ах, это еще далеко за горами, − беззаботно радуется седьмая, − вот увидите, никакой конец света нам не грозит!
− Разговорились, болтушки, − шутливо журит их восьмая, самая главная, потому что она не просто ступень, но и пол перед дверью в сени. − То-то я уже подзабыла, как звучат ваши голоса…
Восемь ступенек в дом. Несчетное количество раз мы шагаем по ним туда и обратно за этот вечер. Дом постанывает, кажется, даже стены расходились, не особенно прислонишься. С радостью подставляет себя под банки и ведра больше ни на что не годная печка. Прокашливается старый шланг, по которому только что погруженный в колодец насос гонит в дом воду, ведра наполняются живой водой и туда сразу же погружается блаженная физиономия кота.
«Пьющая кошка воды не оскверняет», − я помню, от кого эту мудрость слышала. Так говорил один человек, любитель кошек и монастырей. Люблю людей, у которых истории есть на любой случай.
Кап-кап-кап – оживает рукомойник, с трудом вставляются сетки в кривые оконные рамы, выпадает с чердака на пол через щели в потолке песчаный дождь.
Под домом квакают лягушки. Мелкие мошки ползут по стенам, причитает закатная птаха. А мы обустраиваем свой уют.
Но вот наступает долгожданный отдых. Вещи разобраны, кое-какой порядок устроен, и можно спокойно плыть в завтра. Уже ночь.
У меня в изголовье − открытое настежь окно, через него струится запах молока и меда. А внутри, в душе, как половицы этого дома, что-то поскрипывает, щелкает, а потом затихает, прислушивается. Может быть, тут и есть мне уготованная, моя обетованная земля?
Я думаю о том, что большой город лишает нас чего-то тайного, утробного, какого-то главного послания от бытия.
«Вам не прикоснуться к нашим секретам, − кажется, слышу я голос невидимой стражи этого края. − Вы произносите слова, но под защитой шума не узнаете их смыслов. В ваших больших городах не постичь ни глубин, ни значений, даже догадки не смогут озарить надежную тьму ваших убежищ, если вы забыли о хрупкости ваших тел и о том, что вы смертны».
− Какая благодать, − шепчет муж, засыпая. Это скорее вздох, чем слова, и я молча киваю ему в ответ.
Вспоминаю.
− Мы проехали с тобой триста верст, так мало для нашей страны. А бывают страны такие по размеру…
Он нигде больше за всю жизнь не был.
Уплывая, мы прикасаемся к тайне. Словно мы − одинокие странники океана, под которыми всего-то лишь есть, что хрупкий плот из ветвей.
Продолжение