Я думала, что сегодня - день ухода моего отца. Видела дату 11.08.18, она проплыла передо мной три ночи назад. Так прямо написать я побоялась, написала в фб, что разрешение наступит "через два дня на третий", а теперь вот пишу тут, где у меня самые важные записи. День еще не завершен, но, кажется, не сбылось. Плевать не буду, потому что мы настолько в Божьем Промысле идем, просто по серединочке колеи. И я могу ошибиться. Но Бог - нет.
Последние несколько дней отец был никаким. Он не всякий раз узнавал нас, временами становился буйным или отсутствующим, в общем, в ускоренном виде расцветала и созревала деменция, нарастала слабость. В то же время он сделался очень цепким, хватался за руки намертво, ночная сиделка перестала с ним справляться, и я переехала к нему окончательно, чтобы быть рядом. У нас сейчас хорошая сиделка, приятная девочка, добрая, старательная, мы с ней ладим. Вторая, приходящая днем от Совета Ветеранов, женщина тоже обстоятельная, спокойная, в общем, мы тут вокруг моего отца буквально водим хороводы, ублажая его во всем, а он очень требовательный, особенно в том что касается гигиены и чистоты. Но последние дни нам разные мысли приходили в голову. Вернее, приходила одна, та, что и мне: завершается.
Папа отключался. Самым главным и опасным мне казалось, что у него отступили все боли. Так мы все время ему то укол, то болеутоляющее, а тут не болит. Я спрашиваю, он отвечает отрицательно. И лицо торжественное.
День назад он вдруг стал спать сам, без таблеток. Таблетки у него самые безопасные - фенибут, мелатонин, вообще-то, все они плоховато помогали отцу, а транквилизаторы я боялась давать, чтобы он не слабел и не уходил в сон. Держали мы транквилизаторы на крайний случай. И, конечно, вообще без таблеток вообще было боязно, но все же вдвоем мы бы справились и с буйством, и давать перестали из-за его слабости, да и сознание мутить не хотелось даже фенибутом. И вдруг он спит сам. Это тоже заставляло держаться наготове.
Я написала пост в ФБ, не хотела его брать сюда, но получается, что надо. Один человек написал мне, дескать, оставь уже ее, жену своего отца, умерла и умерла, и не надо тебе доказывать ничего и никому. Это логично, что, в самом деле, это ворошить. Но я никак не могла перестать возвращаться мысленно к эпизодам, связанным с ней, переосмысливать все вновь и вновь, поражаться связям, настойчивости в поступках и негативных эмоциях и сейчас пишу об этом потому, что все время происходит что-то, после чего не вспомнить умершую невозможно. Сегодня опять случилось, и это в последней фразе поста, чтобы представить себе, с чем она боролась всю жизнь, и с чем мой отец вынужден был мириться. Я сейчас напишу это все и вздремну немного. Чтобы унять сердце, которое и так по ночам на свободу рвется, а если я не сплю, то и слов нет, чтобы эту пляску в груди описать.
Сегодня ночью папа проснулся измененным. Он словно не узнавал ничего вокруг себя, только меня узнал сразу, а с сиделкой пришлось его заново знакомить. "Какая лапочка", - сказал он и поцеловал ей ручку. Показал на картину на стене и начал перечислять очень медленно: "Гурзуф. Это в Крыму". На меня: "Дочка моя. Анечка". На другую стену: "Картина. Мне ее подарил братик". Перед собой: "Телевизор. Удивительно-замечательно". На меня: "Аня. Дочка моя". На сиделку:" Имя. Лапочка". На меня: "Анечка. Моя дочь". И вот так повторял, на лице было изумление, как будто он всего этого совершенно не ожидал. Это примерно в час, половину второго ночи. Он все время держал наши руки, мою и ее. Крепко держал, потом руку сиделки отпустил. Кровать у него с ограждениями, для сидения на ней неудобная, я просила вернуть мне руку на минутку, чтобы распрямить спину. "Не отбирай руку", - говорил. Наконец он призакрыл глаза и как-то очень значимо произнес:
"Угловая квартира на Колпачном. И Анина рука. Да.".
Закрыл глаза и уснул. Я через некоторое время освободила руку и встала читать кафизмы, отдыхая между ними. Так мы пробыли еще до четырех, а в четыре сиделка ушла спать, а я продолжила молиться. Когда уже не могла, просто читала про себя то, что помню. Пытаться лечь было бессмысленно, дыхание у отца неровное, я так пугалась, когда оно сбивалось, и так подскакивала, что чуть сердце не выскочило из меня. Решила , что не буду рисковать, а то вдруг правда. Пару раз в кресле вроде вздремнула, но тоже сразу же пугалась. Утром, когда сиделка проснулась, это в семь, начале восьмого, я вздремнула где-то с час, зная, что она его дыхание слышит. За эту ночь мне то казалось, что вот сейчас отец уйдет, то, что он просто спит... То снова, что он уходит. И дата из сна, и такие слова: "Угловая квартира на Колпачном. И Анина рука". Да.
Здесь у нас перед домом церковь - Храм святого Апостола Иакова Заведеева. Большая. Несколько раз в неделю мы слышим колокольный звон - и по утрам, и по вечерам. А сегодня Никола Летний, и вот, в девять утра, когда громко запели колокола, мой отец... проснулся. Он открыл глаза, и я сразу подошла с водой и ложечкой, чтобы напоить его. Он посмотрел на меня, и произнес: "Аня. Это моя дочка. По паспорту и вообще. И никто на земле не посмеет разлучить нас". Я напоила его, он взял меня за руку, потянул на себя, несколько раз поцеловал.
Отца помыли, побрили, переодели, накормили завтраком. Он осматривал округу и повторял слова. "Картина". "Окно". "Братик". "Картина". И самое длинное, сжимая мою руку, предложение: "Аня. Это моя дочка. По паспорту и вообще. И никто на земле не посмеет разлучить нас. Да".