О втором дне важнейших определений моего отца я тоже уже рассказала. Это о том, как он принимал решение, где его хоронить. Это, конечно, был важнейший вопрос для него с кем соединиться навсегда. И для меня - с кем предпочтет быть он - в нашей немыслимой истории. Он действительно долго определялся. Но вот он произнес вслух слова своего решения. И это тоже было нечто невероятное, какой-то прекрасный аккорд, что-то, о чем я и мечтать не могла.
На следующий день мой отец сказал мне, что он скопил немного денег. Он сказал, что как же я хожу пешком и спросил, не хочу ли я купить себе машину. Я поблагодарила и сказала, что не могу сесть за руль. Если я сяду с моей спиной, с моими ногами, то все, я уже не встану... Мне надо двигаться, а годы вселяют лень, я заставляю себя ходить хотя бы в метро - там лестницы, переходы... Я не умею соблюдать чувство меры за рулем, я езжу даже в булочную... Папочка, спасибо, дорогой, я лучше пешком.
Тогда он спросил о машине мужа. Я ответила, что у мужа машина старая и обновить ее было бы очень хорошо. И папа вынес решение: "Купи машину Володе, доченька".
Это меня не потрясло, но было так удивительно, так неожиданно, так трогательно. Муж тоже озадачился и преисполнился. Батюшку моего благодарили всем миром, он выглядел счастливым.
На следующий день ему пришло письмо из Франции, в котором родственники рассказывали, что по генетическому тесту вся родня по папиной линии сменила фамилию в третьем поколении, и что раньше их род носил фамилию Могилевские. Папа долго это крутил так и сяк, примеривался, удивлялся. "Значит, я Могилевский? - спрашивал. - Значит, ты тоже Могилевская?" - говорил он мне.
На следующий день мой отец, для которого все эти перипетии генеалогического древа всегда были первоочердными по важности, вдруг сказал мне, что ему неважно, какие фамилии были у предков. "Я Нейфельд, - сказал он, - мой отец был Нейфельд, и моя дочь родилась Нейфельд. Вот и все". И это было удивительно для меня и немного тревожно. Слишком уж не увязывалось с прожитым, с тем, что отец декларировал всю жизнь.
На следующий день мы разговаривали, шутили, я ему пела из Травиаты, только низким голосом, он радовался и вдруг взял меня за руку, как-то очень глубоко посмотрел и сказал: "Самое главное для меня - это ты. Моя дочь. Володя. Дети. Внуки. Правнуки. Это самое важное, что есть у меня. А ты - самое лучшее, что я в жизни сделал. А Володя пусть не забывает, что это я подарил ему машину".
Эти слова прозвучали так торжественно, что у меня сжалось сердце. Папочка, мой дорогой, как я тебя люблю! Мы еще разговаривали, ели мороженное одной ложечкой, он рассказывал анекдоты.
А на следующий день он изменился. Я посмотрела на него и мне показалось, что он ... отпустил свои рычаги. И потом в течение нескольких дней буквально день за днем он сдавал, сдавал... Он уже непонятно что говорил, он стал очень сильно чудить, он забыл про то, что за труочка торчит у него из живота, у него сбились все графики... Сегодня утром я думала, мы не добудимся его. Я так долго его звала, а он не реагировал ни на что. но потом с трудом возвратился, проснулся, на этот раз я расшевелила его. Приехал старший сын, и мы видели, как батюшка мой был рад, но он даже выговорить его имя смог не сразу, а потом повторял, повторял, повторял... А потом, когда я увидела, что он только повторяет, я попросила его благословить детей. И произносила имена. И говорила: "Бла-го-сла-вля-ю". И папа повторял по складам. И почему-то у него не получалось "ю"... И он благословил всех. А потом мы вместе говорили медленно, сначала я, чтобы он повторил, и он повторял: "Господи. Благослови. Меня".
Теперь, когда он засыпает, я не знаю, заговорит ли он, когда проснется. И я понимаю, что мой папа себя отпустил. Он сделал все, что хотел, он выправил все, что считал нарушенным, он выбрал то, что желал выбрать, и он сказал свои главные слова.
Он - светится. Лежит в своей постели и светится. Он удивительной красоты человек в свои почти 99 лет...