На остановке вошла старушка.
Я потом пыталась понять, что же такое в ней было. А ровным счетом ничего особенного, бабушка, каких множество. На первый взгляд. Сухонькая, бедно одетая, на искривленных аркой ногах, все на ней, как и она сама, виды видавшее, полуистлевшее, живое - едва. И вот еще лицо, личико у нее - какое-то невероятно крохотное, почти исчезнувшее.
Она вошла, и сразу несколько человек приподнялись, чтобы уступить ей место. Но старушка слегка попятилась, потом переложила тряпошную сумку свою из правой руки в левую, а правую руку подняла и перекрестилась.
Я такого не видела давным-давно. А может быть, даже наверняка - не видела никогда.
Люди повскакивали с мест и отовсюду к этой бабушке пошли, побежали даже, доставая кошельки и роясь в карманах. Так много людей, мне казалось, в вагоне нас было меньше. Бабушку трогали сзади, чтобы она обернулась, спереди подходили, тянулись с боков. Она взглядом за людьми не успевала, только старалась, и это было видно, перекреститься в ответ на каждую монетку и бумажку. Такая настоящая бедная бабушка.
А когда люди, что были передо мной, вернулись на свои места, а бабушка прошла по вагону в другой его конец, я внимательно, очень внимательно вгляделась в лица. И то сопереживание, то истинное, непритворное желание делать добро, соучаствовать, было настолько отчетливо в этих лицах, что мурашки по моему телу побежали снова. Даже колени, и те словно заострились. Потому что половина вагона людей была наполнена одной и той же эмоцией доброты. Представляете? Меня окружали одни только добрые люди...
А потом я ехала дальше, прикрыв глаза. И думала, как же стосковались все мы по настоящему. По тому, в чем не усомнишься. По возможности быть просто добрыми, хорошими людьми, не боясь быть осмеянными, и не сомневаясь в том, что тебя не обманут.
