Какая долгая и холодная стояла зима, а я так люблю тепло… Я изнывала. Мне уже и ноябрь-то осточертел, а в декабре с моим натруженным организмом начало твориться что-то несусветное.
Во-первых, пропал аппетит. В один из дней я неожиданно поняла, что не только не могу есть творог, а даже не в силах на него смотреть. За творогом отправилось мясо, потом рыба. Обычно мне очень нравится хорошо покушать, меня это занятие развлекает, а тут я пищу даже вилкой не ковыряла, просто отворачивалась и домашним еду готовила не глядя. Вслед за аппетитом исчезло желание шевелиться. Каждый шаг давался с трудом, мне приходилось себя заставлять делать элементарное, но самое странное было то, что при этом мне ни над чем не хотелось смеяться. Обычно в духе я все-таки барахтаюсь, чего бы ни вытворяло мое самовольное тело. Марку держу, чего бы ни выкаблучивали дети, то есть, при любых испытаниях. А тут накатило чудовищное и стойкое безразличие вообще ко всему. Утром нужно проснуться, и я просыпалась. Нужно прожить день, и я жила его так, словно медленно и обездвижено плыла чем-то бывшим по иззябшей умирающей реке к ее неизбежному заболоченному устью.
Вообще-то я человек долга. Поэтому приходила в себя, возвращалась из небытия, когда кто-нибудь из моего многочисленного потомства приходил поделиться последними новостями или спросить совета. Я вникала, отвечала, даже жестикулировала, но словно прислушивалась к самой себе и признаков жизни внутри не находила. Я должна ответить, я должна быть внимательной, я должна дать им то, в чем они нуждаются, то, что они привыкли получать… Они же у меня, хоть и выросли, а как налетят стаей птенцов, и все с открытыми клювами… Казалось, я превозмогала чудовищную силу неземного притяжения меня, оказавшейся не в силах бороться, - смертью. И было мне холодно, холодно…
Окна у нас в квартире старые, щели в полпальца, затыкай – не – затыкай, а зимой дует. С самого утра я укукливалась в кучу вещей, но холод, казалось, проникал отовсюду. Ледяными ручейками он стремился по полу, посвистывал вдоль стен и ржаво ныл в костях. Оставалось только одно желание – лежать, закрыв глаза и укрыв себя потеплее. Все остальное была мУка. И тогда мне показалось: конец, умираю.
«Ну что ж, решила я. - Дети выросли, все они – хорошие люди, мне есть, чем гордиться. Я написала роман – это большая работа, и она завершена. Видимо, все». Я покорилась происходящему, только в канун Нового Года, когда все ветра на свете, казалось, нацелились жалами именно на наши окна, подумала: «Господи! Вот бы мне куда-нибудь, где тепло… Недельки на три… Только чтобы недорого…»
Через несколько дней я оказалась в больнице. Старое здание отапливалось допотопными радиаторами метровой высоты и, несмотря на высокие потолки и дичайший мороз за окнами, в палатах жара стояла страшная. «Вы проведете тут недели три минимум»,- категорическим тоном сообщила мне врач. И я поняла, что моя молитва услышана.
Меня определили в огромную палату, где лежала всего одна женщина. Ей только-только полегчало, после двух недель лечения она едва начала вставать. Так же, как и я, раньше она ничего о гепатите «А» не знала. Мы лежали под капельницами и мои познания в области этой удивительной болезни стремительно росли. Но на третью ночь к нам подселили старушку, и атмосфера палаты по всем показателям резко изменилась.
Бабушка из глухой деревеньки, в Москве проездом, приехала к сыну, только сына не нашла, и вот не знала, куда теперь деваться, когда ей стало плохо. Деньги у бабушки кончились, и она бродила по городу несколько дней. Кожа желтая, сморщенная, руки заскорузлые, ногти черные, в вертикальных изломах, волос четыре прядки – тонких и засаленных, живот как арбуз, ребра как в концлагере, диагноз не определяется. Новая пациентка громко разговаривала, не выбирая выражений беспокоилась за оставленное в раздевалке «добро», задавала вопросы, на которые прилично ответить невозможно, страшно чесалась и осведомлялась изредка, глядя то на меня, то на соседку: «Книжку читаешь? Видать, грамотная?» Бабушка была голодной чудовищно, мы то и дело угощали ее всем, что нашлось, она пищу выхватывала жадно, а есть не могла. Надкусит и стонет. Но от следующего угощения не отказывается, лежит с куском в руке, потом под кровать припрячет, а руки так и остаются скрюченными, как будто все еще кусок держат.
День я еще как-то терпела, хотя сакраментальный вопрос «как надо жить, чтобы такое случилось» покоя мне давал, старушку было отчаянно жаль, и не менее остро хотелось никогда с ней не встречаться. А потом наступила ночь.
У меня давно проблемы со сном. Если разбудить, усну с трудом, наворочавшись и перепутав порядок костей, ну а если еще разок потревожить, то все. Глаза вылезут на лоб и не закатишь их за горизонт еще сутки. Едва я уснула, старушка снова захотела есть и полезла искать припасы, для чего вытянула из-под кровати кучу отвратительно шуршащих пакетов и произвела им артобстрел моих измученных нервов. Еда не пошла, но не бросать же припас на тумбочке заветриваться. Злостное шуршание повторилось. После этого старушка распростала халат и принялась с исступлением чесаться и подвывать. Я лежала на боку и в изнеможении подглядывала. Расчес успокоения не дал, старушка с крехотом попила, сбродила в туалет и снова решила подкрепиться.
Лучше бы мне уйти в коридор и просидеть там всю ночь, читая. Но сил встать и, тем более перемещаться, не было. Я лежала и мучилась до рассвета, а утром старушка захотела общаться и, самое страшное, вспомнила, что у нее в пакете есть яблоки, которые она везла для сына. Она извлекла из кучи мешочков одно покоцанное и пришла с ним ко мне: «Откуси, попробуй. А я потом ей отнесу. Пусть тоже куснет. Поди таких не ели». И вот это меня добило окончательно.
Во-первых, я уже и не вспомню, когда могла от яблока откусить с моими-то, с позволения сказать, зубами. Во-вторых, какой нужно быть сволочью, чтобы бедной старушке отказать. В третьих, какой нужно быть дурой, чтобы урвав неизвестно где гепатит А, подцепить еще, к примеру, дизентерию. Я с трудом поднялась, извинилась, избрав сволочную участь, сказала, что яблоки мне нельзя, и вышла коридор. Там я прямиком отправилась в кабинет заведующей и взмолилась перевести меня куда-нибудь, где поспокойней.
Мне повезло. Новая палата оказалась двойной, с тонкой перегородкой, в каждом отделении по три кровати. Справа все занято, а слева при виде меня насупились две молодые женщины. Обидно, когда коллектив сложился, и вдруг к вам несет кого-то совершенно «другого разлива». Я тоже так думаю, поэтому постаралась, как могла, напряжение снять. К вечеру я даже почувствовала себя чуть легче, настолько благотворно подействовало на меня переселение. За окном мороз стоял около тридцати, от батарей несло жаром, и окна были слегка приоткрыты. Свежий воздух, ноутбук на пузе, соседки мои расслабились и стали рассказывать свои истории.
Апатия. Позже я узнала, что не только мы втроем, но и все остальные пред тем, как попасть в больницу уже не сомневались: умирают. Никто не возмущался, не пытался сопротивляться. Все принимали это осознание смиренно, должное автоматически выполняли, но хотели только одного – покоя, неподвижности и тишины. Чтобы именно в этой триединой колыбели отбыть беспрепятственно в те края, о которых так много разночтений. Я люблю удивляться всякой всячине, но привести меня в состояние шока непросто. Никакая ты не личность, а просто пучок химических реакций, - вынесла я себе вердикт. Это был шок.
Но, наряду с прочими, способными поразить любое закаленное воображение впечатлениями о симптомах гепатита, который я теперь со страшной силой уважаю, все разложилось по полочкам позже. А в эту ночь…
А в эту ночь я орала. С хрипом и воем, протяжно и побулькивая, а мои перепуганные до полусмерти соседки не могли меня добудиться. Наконец, когда я, все еще взревывая, бесформенным привидением воссела на кровати, то увидела перед собой два лица, по сравнению с которыми моя физиономия предыдущей ночи могла показаться просто умильной.
Ага, - придя в себя и отдышавшись, занялась я любимым делом самовоспитания, - так тебе и надо! Вот тебе наглядный пример бревна в собственном глазу. Старушка тебе помешала, пахнет не так, пакетами шуршит, скребется громко, в сортир ногами возит пронзительно? А вот побудь, моя хорошая, в бабкиной-то шкуре, почувствуй, каково это, когда ты приличным людям спать не даешь! Ты, между прочим, для этих девочек точно такая же старая дура, хоть ты вся изулыбайся. Вот лежи теперь, бойся уснуть и думай, что ты из себя представляешь. Сама нажралась чьих-то экскерементов неизвестно где, чистюля рауделанная, а бабкиным яблочком побрезговала. Это еще надо выяснить, в честь чего такой был Божий промысел, чтобы тебе сюда угодить. Вот и повышай самообразование.
Я вообще-то по ночам не курю. И натощак тоже. Но в эту ночь пошла, и когда дверь палаты скрипнула, мне показалось, что мои соседки, для которых я вроде только утихомирилась, чуть меня не прокляли. В больничной курилке я стояла у открытого окна, за которым ярился тридцатиградусный мороз, батарея истекала жаром, горячий воздух смешивался с уличным и закручивал дым сигареты в спирали. Я думала, что на шестом десятке ничего-то я об этой жизни не знаю. И улыбалась.